Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)
Да, на войне судьба переменчива: вчера они у нас были в плену, а сегодня мы у них! После раздачи хлеба нас опять повели обратно в Августово. Расстояние около двух верст. Кто-то из нас пошутил: «Здесь выдали хлеб, в Августово дадут супу, а в Рачках (верст двадцать) получим котлеты!» Но в Августове нам ничего не дали, а лишь продержали на улице целых два часа: так тщательна была передача нашей партии новой конвойной команде, уже конной. Нас вели теперь кирасиры, сидевшие на красивых породистых лошадях и вооруженные пиками с флюгерами.
Двадцать верст до местечка Рачки, что мы прошли в этот день, показались мне за сорок! Выданный нам хлеб мы жадно съели еще в Августове, и голод мучил нас снова.
Чувство боли раненой ноги, чувство усталости и какой-то туман в голове (последствие контузии), все это вместе взятое заставляло думать только об одном: скоро ли будет остановка, пища и главное – сон?
Печальные сумерки уже сменили этот тяжелый день, а мы все еще «тащились». Сопровождавшие нас немецкие кирасиры грозили отстававшим пиками. Сзади нашей группы шла небольшая колонна пленных солдат, и там иногда слышались отдельные выстрелы… Говорили, что это пристреливают пленных – отставших, больных или пытающихся в темноте бежать…
Уже перед самыми Рачками, когда впереди замаячили первые огни местечка, я, не в силах будучи идти далее, присел на пень, чтобы переобуть свою истерзанную, всю в крови, ногу. Сейчас же подскакал ко мне немецкий кирасир и прямо завизжал надо мной, ругаясь по-немецки… Проходивший мимо солдат моей роты – еврей – подбежал ко мне и взволнованно закричал мне: «Ваше высокоблагородие, он грозит заколоть вас пикой, если вы не пойдете сейчас же!» Я спокойно окончил перевязку и обулся. На этот раз какое-то отупение овладело моими чувствами: угроза быть заколотым меня вовсе не испугала, я почти потерял сознание действительности!
Морозило сильнее. Холодные зимние сумерки уже сменились темнотой, когда мы входили в Рачки. Мы так мечтали получить здесь теплую комнату, горячую пищу и покойный сон и… что же?! Немцы загнали нас на ночлег в холодный неотапливаемый каменный костел! Усталость была так велика, что мы, не обращая внимания на стужу, легли на голый кирпичный пол в костеле и… заснули! Но, о ужас! Через пару часов, когда наши конечности начали буквально костенеть, один за другим мы проснулись, вскочили и стали прыгать, охая и стоная от боли в отмороженных частях тела…
Огня и света нет. У дверей – часовые, которые выпускают нас из костела, как арестантов, только по одному, для исполнения естественных надобностей. Из очереди получился длинный хвост. Слышно, как в притворе костела грубо ругаются немцы, когда кто-нибудь не скоро возвращается обратно… А есть так безумно хочется! Что у кого случайно было в карманах в момент пленения – давно съедено. Холод пронизывает все тело. Нервы натянуты до крайности. Уже начались между пленными офицерами мелкие препирательства из-за вышеупомянутой очереди… Местами доходило до крупных ссор.
Какой-то «свободомыслящий» молодой прапорщик закурил в костеле папиросу. Мы стали протестовать, нашлись два-три «заступника» за этого прапорщика, но в конце концов мы заставили его потушить папиросу.
Старший конвойный на просьбу купить на наши деньги хлеба и соломы для подстилки только усмехнулся; часовые обращались с нами все грубее, совершенно не считаясь с нашим званием офицеров.
Никогда не забуду этого ночлега в храме Божием! Было нестерпимо обидно от всех унижений, и невольно глаза устремлялись вверх, к алтарю, к слабо освещенному лунным светом Лику Христа Спасителя; невольно многие из нас в полумраке храма тихо плакали.
Утром 11 февраля, часов в десять, нам дали черного эрзац-кофе и по куску хлеба. Откуда-то прибывший немецкий офицер позволил нам выходить из костела в ограду, а главное, что нас всех удивило, – предложил нам, если мы желаем, сейчас же написать письма своим родным в Россию, и что письма эти будут немедленно отправлены. Многие из нас наивно этому поверили. Появилась по его распоряжению бумага, конверты и химические карандаши. Усердно занялись некоторые из нас писанием писем, передавая их немцам. Конечно, эти письма не дошли по адресу, а немцы постарались из содержания их извлечь какие-нибудь нужные им данные боевой обстановки на столь близком фронте, наше настроение и т. п. Все эти письма попали не в Россию, а в немецкую военную разведку.
Как теперь известно, во главе этой разведки на фронте у немцев стоял знаменитый полковник W. Nicolai. В своем солидном труде – книге «Тайные силы. Международный шпионаж и борьба с ним во время всемирной войны» он так отозвался о показаниях допрашиваемых им русских пленных:
Русские солдаты (глава V: «Русский военный театр»): «Так как большинство их были неграмотные, то что они и знали, имело только местное значение».
Русские офицеры: «Русские офицеры оказались верными своей присяге. Они были настоящего воинского воспитания и совершенно отказывались от всяких показаний, а некоторые из них, как, например, командующий Второй русской армией генерал Самсонов, при Танненберге, не желая попасть в плен, застрелился. Тем трагичнее та участь, которую русская революция уготовила русским офицерам».
Неудивительно, что немецкая военная разведка старалась всякими уловками, вроде вышеупомянутых писем, в первый момент нашего плена хоть что-нибудь выведать от русских пленных офицеров!
Местные литовцы и поляки, узнав о заключении нас, пленных, в костеле, стали подходить с продуктами к ограде костела, где мы гуляли, и, к нашему счастью, немцы не воспретили нам покупать у них хлеб и даже молоко.
Таким образом, к вечеру кое-как голод был утолен, и чисто физически мы почувствовали себя лучше; на ночь даже раздобыли себе соломы для подстилки, и опять в Храме Божьем на полу уснули мы, тесно прижавшись друг к другу.
Утром 12 февраля повели нас дальше.
Когда переходили границу, я, увидав столбы с русскими и немецкими гербами, подумал: «Что-то нас ждет в Германии?» – и перекрестился… Обращение с нами конвоя и особенно встречавшихся жителей Восточной Пруссии не предвещало ничего хорошего: ругань, плевки, с угрозой поднятые кулаки сопровождали нас во всех немецких местечках.
Я, например, как сейчас вижу разъяренную толпу немцев, посылающую нам проклятья, и особенно стоит в моих глазах искаженное яростью лицо одного совершенно дряхлого, лысого старика, пытающегося слабой рукой бросить в нас камень… Возмущение местных жителей против русских было понятно: только что возвратясь домой после отступления русской армии из Восточной Пруссии, многие из них нашли свои жилища разрушенными или сожженными после упорных боев в течение почти полугодового нашего здесь пребывания…
В одном месте, около Маркграбово, немецкие конвойные показали нам на огромные воронки в земле от наших тяжелых снарядов, и мы с чувством особого удовлетворения констатировали, что воронки эти были не меньше воронок от немецких «чемоданов».
14 февраля, после тяжелых переходов, почти без пищи, посадили нас, наконец, в вагоны на станции Марк грабово. Вагоны были четвертого класса, неотапливаемые и очень грязные. Было тесно, спали прямо на полу, скорчившись от холода. Чтобы пройти ночью в уборную, приходилось перелезать через спящих. Обращение конвойных продолжало быть грубым, причем особенно часто любили они с насмешкой повторять нам: «Warschau kaputt, Russland kaputt!» На станциях на вокзалы не выпускали, а запирали на замок наши вагоны. Мучительно было смотреть, как там закусывали, а к нам никого не подпускали.
На одной большой станции одному из нас сделалось дурно. В это время проходила по платформе немецкая сестра милосердия с графином воды и стаканом; увидав ее, артиллерийский полковник Маген крикнул ей через окно по-немецки: «Сестрица, дайте больному напиться воды!» Но она злорадно ответила: «Вас в Берлине напоят!» – и прошла, смеясь, мимо. Наши конвойные тоже все время с злорадством говорили, что везут нас на показ в их столицу. Как велико было тогда ожесточение у немцев!
Однако до Берлина мы не доехали, а свернули на юг, на Познань и Бреславль, и, наконец, высадили нас на станции города Нейссе (Верхняя Силезия).
Нейссе – это крепость старой конструкции.
16 февраля, в восемь часов утра, то есть на восьмой день плена, нас привели со станции в один из фортов крепости Нейссе, как место нашего жительства. Форт старого типа, окруженный земляными валами и рвами с водой. Прошли узкий мост через ров…
Огромные железные ворота с двумя часовыми у них раскрылись, мы вошли во внутренний двор форта, и ворота за нами с визгом захлопнулись!.. Еще слышен звук от двойного поворота ключа в замке, и я почувствовал, что мы отрезаны от внешнего мира, и наступает жизнь в плену!
